Философия, настоящая философия, то, что мы можем обозначить словом «Философия» с большой буквы, безусловно искренна и другой быть не может. Как не может быть неискренним любое Творчество.
Можно сформулировать и обратный тезис: малейшая неискренность в философии, в творчестве мгновенно превращает их в философствование, эпигонство, ремесло.
И тут не имеет значения, на каком уровне мы рассматриваем искренность: на личностном, социально-коммуникационном, метафизическом – как честность перед собой, перед другими или как тождественность Абсолюту. Важно само тождество, с нарушением которого теряется возможность творчества, возможность творения.
В философском творчестве, в отличие от научного, искренность занимает центральное место. В науке критерий истинности (в самом общем случае) понимается как некоторое тождество теории и предмета. Это тождество формально, объективно и поэтому не задевает проблему искренности (если оставить в стороне проблему подгонки экспериментальных данных под теорию и, наоборот, подгонки теории под данные). Предмет же философии – мышление философа – лежит не вне человека, предмет погружен в философа, как и философ погружен в свой предмет (в свое мышление). Поэтому критерий истинности философского творчества – тождественность мышления, которым думают, и мышления, о котором думают, – совпадает с критерием искренности. Искренность – не характеристика философского творчества, а его условие, основание.
Безусловно, выдвижение искренности как критерия философской истинности ничуть не принижает важности такого безусловного признака философичности, как логичность, рациональность. Но следует подчеркнуть, что логичность отнюдь не является достаточным условием. Логичность философского текста – это минимальное требование к нему: любой философский текст должен быть логичным, но не каждый логичный текст философичного содержания имеет отношение к Философии. Возвращаясь к искренности, следует сформулировать отрицательный критерий Философской истинности: если вы не чувствуете искренности философа, ощущаете фальшь в его тексте – подстраивание под внешние ограничения, авторитеты и т.п., – то перед вами безусловно не Философия. Хотя, конечно, ощущение искренности автора ничего не гарантирует. Но дает надежду.
Понятно, что критерий тождества мышления не формален, с его помощью невозможно объективно оценить истинность/искренность философского произведения. Но если мы, как читатели, признаем текст имеющим отношение к Философии, то из этого однозначно следует, что данный текст искренен (истинен). Что, по сути, означает, что мышление автора в каком-то моменте тождественно нашему мышлению, а это тождество невозможно без безусловной, изначальной искренности философа.
Есть множество формальных признаков философского текста (или, к примеру, поэтического): логичность, соответствующие предмет, лексикон и т.п. (в поэзии – размер, рифма). Однако существует еще проблема различения философствования от Философии, стихоплетства от Поэзии, притопываний под музыку от Танца, и вот тут-то и всплывает критерий искренности. Не той «искренности», которая иногда отождествляется с бытовой реалистичностью описания, типа «что вижу, то и пою», а искренности внутренней, заключающейся минимально в том, чтобы не брать в руки ручку, кисть, не выходить на сцену, если нечего сказать.
Искренность в творчестве – это не просто правдивый пересказ, не просто отсутствие умышленных передергиваний, искажения цитат и прочих авторских уверток. Философский текст может быть идеален с точки зрения логики и достоверности, но при этом не быть искренним. Под искренностью философского творчества я понимаю, прежде всего, наличие его исходного предмета – ясного философского Понимания, довербального философского мышления, ну и, безусловно, свободы в изложении этого Понимания, без подгонки текста под внешние клише.
Здесь, наверное, следует различать два момента искренности: (1) внешнюю немотивированность, правдивость, стремление к непредвзятости и (2) непосредственную внутреннюю свободу, чистоту творческого порыва.
Именно от отсутствия искренности, а точнее вследствие зияющей пустоты в той внутренней области, о которой можно поведать в творчестве, и создаются псеведореалистичные произведения симулирующие «правдивость», выдающие беспринципность за «искренность». Об искренности большинства философствующих и говорить не приходится по причине отсутствия исходного понимания, познавательного содержания – они занимаются конструированием текстов, которые не соответствуют ничему внутреннему, а, следовательно, не имеют никакого отношения к творчеству. Однако и те немногие, кто имеет познавательное наполнение, собственные идеи, при попытке зафиксировать их в тексте вынуждены ориентироваться на множество формальных критериев (условия защиты диссертации, гранта, мнение мастера и т.д.), что низводит тексты до уровня пустого философствования. И только единицам удается достигнуть той степени искренности, независимости, свободы, которая позволяет говорить об их причастности к Философии.
Следует особо обратить внимание на то, что искренность – это не критерий истинности философского высказывания (таковая истинность выясняется логическим путем), искренность – это критерий истинности философского творчества, то есть самой способности продуцировать Философский текст, а не логичную подделку под него. И других критериев нет: не думаю, что кто-то сомневается в том, что нет и не может быть рациональных критериев различения Поэзии от стихосложения, Музыки от музицирования, Философии от философствования и т.д.
Однако следует уточнить: искренность является не столько критерием Творчества, сколько его условием, основой, необходимым элементом. Тут можно говорить об искренности как внутреннем критерии для автора: ощущение собственной искренности, честности перед собой – безусловные признаки свободного творчества. А для зрителей/читателей/слушателей критерием истинности творчества является ощущение этой авторской искренности. Хотя вообще это ощущение может трактоваться и как искренность зрительского восприятия – тождественность собственного внутреннего наполнения с чужим произведением. Что невозможно ни без наличия самого этого «наполнения», ни, безусловно, без изначальной авторской искренности, которую следует рассматривать как единственное, что связывает его исходное «наполнение» с результатом творчества – текстом, картиной, мелодией.
То есть можно высокопарно сказать, что искренность – это та нить, которая связывает сердца (или души, как хотите) автора и зрителя/читателя. И она легко разрывается в любом месте: и на уровне творчества, когда автор навешивает на нее груз прагматичных целей, и при исполнении в сценических искусствах, когда ее нагружают сторонними идеями или протаскивают сквозь замысловатые интерпретации, и на стороне зрителя/читателя, когда она перетирается об острые края отверстий в клише его восприятия.
Мои рассуждения об искренности исходят из убеждения, что человек способен постигать лишь чувством и интуицией. Нет логических, рациональных путей к новым философским системам (не следует путать логичность самих систем и безусловную иррациональность путей, к ним приводящим). Различие же между философией, искусством, мистикой лишь в действиях интуитивно познавшего человека. Если он остается на уровне этого иррационального познания, то ни о какой речи о философии и быть не может. Философом он становится только тогда, когда зафиксирует познанное в рациональном тексте (а поэтом – когда зафиксирует в поэтическом тексте, композитором – когда в мелодии). И именно наличие этого исходного иррационального Понимания, то есть некого внутреннего содержания, которое автор пытается вложить в свое произведение, отличает истинное (искреннее) творчество от бездушного ремесла.
Искренность в общем случае можно определить как тождественность внутреннего и внешнего в человеке. Поскольку любое творчество и есть не что иное, как создание нечто внешнего человеку тождественного его внутреннему, то искренность есть непременное условие, основание любого творчества.
Если во время рабочего процесса мне не приходилось внутренне съеживаться, только тогда я могу предположить, что что-то получилось. В противном случае можно с уверенностью говорить о неудаче. Аналогично и с восприятием чужого творчества – если я вижу ужимки и прыжки и не вижу открытого взгляда, то сразу ставлю на нем крест. В приятном (противоположном противному) случае надо еще разбираться – ведь могут быть искусные симуляции на пустом месте.